Человеческий страх преследовал её повсюду. Страх этот, не находя отзвука и отражения в её сущности, оборачивался мстительной злобой. Подруга сравнивает её с лозой: она вьется, тянется вдоль жизни, а в трудные дни прячется в землю, утаивая то, для чего Бог придумал её для людей. Страх сильнее мороза, больше огня, его глубина бесконечна, въедлива и прогоркла. Бог смеётся над ней, над её мнимым тщеславием, а Тьма всегда рядом, как заботливый друг, как избалованный младший братишка, которого впервые хоть кто-то, да любит по-настоящему, просто и скупо, без страха, без заискивающего угодничества, безусловно. Говорят, она ещё в утробе матери так расстаралась выжить, что запустила в себе процессы, пригодные уже для внешнего мира, чтоб ни за что не пропустить дату своего рождения, что бы ни случилось. Будто это она заставила маму выжить, а смерть отступить. Ненадолго.
Мама отказалась от неё с первого дня, папа — по наущению сказочной мачехи. Лучше, когда сразу знаешь свое место. Проще. Спокойнее. А её место — в земле, поглубже. Там, где темно. Ведь оттуда виднее. Просто она обхитрила Бога и не желала умирать в свой час. Отсюда все эти сбои, этот вселенский страх, мешающий людям воспринимать её просто, как кривую берёзу, как иву, проломившую себе путь к солнцу среди камней. Что ж, её дело прощать. Каждый день. Одного за другим. Невзирая на их жалкий страх за свою жизнь и за гордость. О, если бы только за честь! Нет, всем важна только их гордость, их жадный божок, поглощающий даже стремление к жизни, не то что честь и любовь...
Она была очень аккуратна и не спешила с выводами.
Когда её внимательные игры и наблюдения за природой и окружающими обрели форму предсказаний, Мари даже не удивилась. Обрадовалась — тому, что есть отклик, будут ответы, а значит, возможен диалог. Главное в дружбе с огромным чудовищем — никогда не забывать о своих размерах. И не озлобляться на боящихся. О, нет, злоба тут главный враг! Обида, раздражительность — слишком дорогая блажь в её случае, начало конца. Она усвоила это простое и единственное табу ещё до монастырской школы, ещё при живой матери: ей никогда не быть, как все, нечего и стремиться. А значит, и привычный каждому набор чувств ей недоступен. И это небольшая плата, если подумать. Святые церкви Нотр-Дам-Бон-Секур, которых она видела или слышала в приходской школе чуть ли не ежедневно, помогли ей обрести лучшую альтернативу злобе — смирение. Им вторили, по-своему, конечно, искусственно, не проникая в суть, и наставницы, и мать настоятельница. И только Мари, наверное, понимала в полной мере, какое это благо.
Но общаться с суетливым, бунтующим миром оттуда, извне, оказалось забавно. Мари чувствовала себя проводником правды, посредником между настоящим и будущим. Свое собственное могущество, приписываемое ей людьми, она, смеясь, отвергала: использовать его в мелочных, мирских интересах было, конечно, заманчиво (так же заманчиво, как чувствовать себя обычной), но так дёшево разменять свой дар на кратковременую утеху вечно голодной гордыни, она не была готова даже в отместку матери настоятельнице монастыря бенедиктинцев, в котором провела неполные восемь лет своей только начинающейся жизни. Да и потом, могучий Друг будто и сам знал, как лучше наказать обидчиков своей любимицы и, упреждая её ошибки, устраивал всё понятнее некуда. Под его теплым пушистым крылом и защитой ей нечего было бояться. Разве что собственных ошибок, в которых она напрактиковалась ещё будучи 16-летней толстой дурехой за прилавком папиного магазина тканей. Смерть отца подкосила её, мачеха обвиняла в его разорении дьявольскую сущность падчерицы. Уезжала Мари из родного Алансона по совету единственной бедной подруги не за деньгами и славой, а от нависшего над ней ярма проклятой гадалки. Небогатое наследство батюшки перекочевало целиком в карманы его вдовы, а юная хромоножка чуть ли не пешком отправилась туда, куда велели ей карты — в Париж. Именно здесь ей суждено было стать притчей во языцех всего высшего общества Франции, великой прорицательницей Марией Ленорман по прозвищу Чёрная.

Она не решала, что говорить, а о чем умалчивать. Она просто знала, что если не скажет то, что ей нужно произнести, весь порядок мира даст сбой. Когда люди по своей глупости хотят знать будущее и подробности собственной смерти, не в её воле лишать кого бы то ни было интересующих их знаний, коль уж таковые откроются. И если тогда, в начале пути, она была дерзка и пытлива, то теперь, после ссылки и первой своей смерти «от воды», она ясно усвоила одну простую вещь: она не всемогуща. И ей дано видеть лишь то, что она имеет право увидеть и сообщить сейчас, чтобы предостеречь или подготовить вопрошающего к неминуемому испытанию, если это угодно Богу иль Провидению (кому что ближе). Со временем, отсидев в тюрьме Консьержери за «контрреволюционную деятельность», Мари оценила важность точности формулировок не только в своих предсказаниях, но и в любом слове, обращенном ею к слушателю даже в светской беседе. Что ж. После тюрьмы быть «нормальной» расхотелось вовсе. Только не с её репутацией.
Однако, все неудобства «нормальных» преследовали Мари всю её жизнь и приумножались с возрастом. Никто не отменял боли в спине и ступнях, с которой приходилось бороться ежедневно с самого детства. Следы от жёсткого корсета уродовали кожу, вызывали язвы. Белье под ним приходилось менять дважды за день. Больная нога скручивалась и ломила, истекая сукровицей под специальным высоким ботинком. Только травы и обширные знания по составлению из них лекарств и запахов помогали девушке, глядя в зеркало перед выходом к людям, не вызывать у себя горького чувства омерзения. Одевалась она прекрасно. Скромно и педантично. Дочь мануфактурщика, Мари знала толк в лучших тканях. Жозефина, введя её в высший свет ещё до свадьбы с Бонапартом, не раз говорила Мари от души, что порою она настолько мила, что может вызывать не только инфернальный страх, но и вполне обычную дамскую зависть. Впрочем, ни на балах, ни на светских посиделках делать ей было нечего. Ленорман не любила путать работу с развлечениями, поэтому «поболтать» приглашала исключительно в свой салон. А «развлекалась» сном и одиночными прогулками по Парижу в сопровождении одной лишь горничной, да и то, в коляске и когда ничто не предвещало беды.
Беду она могла почувствовать не только в картах или во сне. Она слышала, видела и замечала все изменения в окружающем её пространстве и реагировала на них мгновенно, если не была готова встречаться с  человеком, явлением или событием, которые безошибочно определяла заранее.

Сейчас же, когда и молодость, и все обычные человеческие надежды уже позади, оказалось безумно больно увидеть в раскладе ближайшую потерю единственной парижской подруги, относившейся к Мари по-человечески с самого знакомства. На фоне этого открытия, о котором Мари так и не посмела сообщить Жози при встрече после долгой разлуки, визит давно предсказанного русского триумфатора не казался чем-то важным и существенным. В Бельгии за шесть лет Мари исхудала почти до костей. Не оттого, что ей там худо жилось, напротив. Там она едва не вышла замуж, не по своей, правда, любви, но все же. Очень было заманчиво. И даже карты благоволили, хоть и оставили выбор. Мари положилась на Судьбу — вернулась. И первая же встреча с Жозефиной предрекла скорое расставание уже навечно. Разговоры о Наполеоне, его изменах и падении утешали давно покинутую Жозефину на пороге смерти. Она никогда не переставала его любить. Эта женщина была предначертана ему Провидением, а он свернул, не справившись с дьявольским испытанием. Человек, в конце концов, сам делает свой выбор. И даже чёткие предостережения не уверяют его в важности что-то во время, а лучше прямо сейчас, пересмотреть в своей жизни.
Российский император был чрезвычайно мил с нею, назвал красавицей, чем вызвал холодный блеск невозмутимости в давно погасших глазах и лёгкую саркастическую полу-улыбку. Русских Мари не боялась. Она уже была наслышана об их привычке думать по-французски и благоговеть перед французской модой, стилем и щегольством. В последнем русские всегда представляли для французов достойных соперников. Когда Александр въехал в Париж, все вокруг стали запирать дома и перепрятывать свои сбережения. Все боялись мародерства и грабежей. Только не мадемуазель Ленорман. Она давно заочно уважала русского «тсаря» и почла за честь познакомиться с ним лично. На волне военного успеха вся его армия являла собой образец благородства и великодушия. Даже под грузом сильнейшего опьянения не только радостью русские офицеры, памятуя о своей чести и доблести, не позволяли себе лишнего в присутствии дам любого возраста и сословия. Было забавно наблюдать, как приближенные императора, войдя в салон известной гадалки, раскланивались с её горничной, как с какой-нибудь баронессой. Что ж, гордыня порой способна творить чудеса. Кто-то из генералов даже умудрился беззлобно пошутить о наполеоновских вензелях на её кофейных чашках.
Вопреки расхожему мнению, Мари умела гадать не только на смерть и потери. Она видела и любовь, и лицемерие, и будущее счастье вопрошающего, когда он являлся к ней с ним. С Александром Мари говорила долго, порой забывая, что он враг государства. Именно от него она впервые услышала предположение о том, что приоткрывая жаждущим знаний завесу их будущего, она сама будто запускает чудовищный механизм его осуществления, то есть частичная вина за предсказанные ею беды лежат и на ней самой. Фантом ответственности за каждую встречу с клиентом и без того тяжёлой тенью нависал над её совестью, изъедал её душу сомнениями. А теперь и вовсе заставил задуматься над сменой деятельности. Мари повышала цену за свои услуги, чтобы сократить количество стремящихся, но оно всё росло. Ленорман это выматывало и сердило, но она старалась держать себя в руках, особенно при русских. Знала же, что потянутся, хоть она и просила щедро оплатившего свой визит императора сохранить его в тайне. Вероятнее всего, он так и сделал.
Молодые люди явились за полчаса до закрытия салона. Их было пятеро, они называли друг друга на французский манер и перемежали свою речь чистейшими французскими оборотами. Или, если точнее, они перемежали свою французскую речь неясными русскими оборотами. Словом, варварами были лишь отчасти. Тяжело вздохнув, Мари поднялась со своего места, так и не приняв окончательного решения.
Лишь выйдя к своим посетителям и увидев их вдохновенные глуповатые лица над яркими одинаковыми мундирами, она снисходительно улыбнулась и вздохнула снова:

- Уже слишком поздно, господа. На каждого из вас у меня не более пяти минут. Кто будет первым? - и, предупреждая уже привычные ей возгласы недоумения, добавила. - Таковы правила: каждый откроет друг другу лишь то, что посчитает нужным. Я же открою вам всё, что откроется мне.

Уже сейчас она видела по некоторым из юношей, кому не следовало бы приходить сюда, и пока русские офицеры оживленно устанавливали меж собой порядок, приглядывалась к тому, чей ореол вокруг головы вызывал наибольший интерес у сивиллы. Перехватив его любопытный взгляд, Мари поспешно отвела глаза на самого смелого (хоть и не самого удачливого) из гостей.

- Что ж. Пойдемте посмотрим, сколько там осталось вашему дядюшке, - Мари усмехнулась не слишком весело и первой вошла в свой кабинет, не сомневаясь в порядочности тех, кто оставался в гостиной наедине с теми дарами, что оставили для нее на длинном, накрытом ковровой скатертью столе сегодняшние посетители. Аннет уже пора было отпускать, ее тоскливый взор не давал покоя, и Мари, оглянувшись напоследок, одобрительно кивнула служанке, чтобы та не замешкалась и отправлялась прямо сейчас.

Отредактировано Адель Давыдова (2022-12-14 17:00:38)

[indent]С полдюжины гостей, одного за другим, Мари приняла смиренно и почти безболезненно. Первому отозвался магический кристалл, второй читался сходу, с первого взгляда: хорошую судьбу, как обывателям правду, говорить легко и приятно. Офицеры, пришедшие к ней в легкомысленном, одурманенном победой и выпитым вином порыве, быстро присмирели под ее равнодушным, будто невидящим взором. Они были молоды (некоторые даже слишком), учтивы, восторжены и умны, но весь их лоск, все их отличия и сходства друг с другом, вся их уверенность и бравада мгновенно таяли и стирались перед разверзающейся предопределенностью, в которую они так отчаянно сейчас желали сорваться в едином порыве. Этот азарт, должно быть, сродни боевому?
[indent]Чуть просветлев от добрых предсказаний, Черная Мария у самой двери остановила русского счастливца (предпоследнего из двух, собравшихся в ее гостиной), чтобы самой распределиться, раз есть такая возможность, в энергетическом потоке уже далекого от томности вечера. Если сейчас самовольно сразу зайдет последний из них, то на остальных у нее просто не хватит сил.
[indent]Мужчины, удивленно притихнув, удержали свои мальчишеские порывы и шумные вопросы товарищу, когда следом за ним на пороге появилась она. Жалость к одному из них, самому молодому на вид, больно ткнула ее в висок иголкой. Мари сжала зубы и прикрыла веки, незаметно вдыхая поглубже наполненный концентратом кровавых успехов дворян воздух. Кто-то уже решил, что сивилла вышла прощаться, готов был заныть капризным ребенком. Усилием воли Мари взяла себя в руки и указала взглядом и легким кивком, кого примет следующим. Так повторялось каждый раз, пока не остался последний. Его судьбой она просто не хотела проникаться. Умрет и ладно. Сколько умерло французов от его руки?
[indent]У каждого свои ошибки. Каждому – своя кара за гордость. И ладно бы верил хоть кто-то из таких вот, стремительных… А этот уж точно ни за что не одумается. Мари чувствует это. Именно поэтому не хочет его даже впускать.
[indent]Но мальчишка обижен, входит сам. И как ей остановить его? Надо ли? В голове яркой свечной отметиной слова Александра:  «Не вы ли сами проводите линию жизни?» - и следом шальная мысль оставить юношу в покое, наврать, не слушать карты, не смотреть в шар, уже вырисовывающий дымные кренделя в своих бездонных недрах. Обе тени русского щерятся злобой в ответ, пляшут в ровных бликах свечей над его светящейся, как у ребенка, головой. Мягкий, как веточки ивы; твердый, как каменный столб.
[indent]Сказать неправду ей не дадут, убьют на месте. Это было всегда. Выход один – молчать. Только он не дает. Просит хоть слово, хоть фразу. Говорит чисто, верно, как свой. Симпатия к нему уже разверзла свои скользкие щупальца к ее сердцу, но тут у Мари всегда есть надежный барьер.
[indent]Игнорируя ее тяжелый взгляд, обреченный на правду упрямо, как самоуверенный студент, шагнул к ней и уселся напротив.
[indent]Мари возражать не стала. Дым в шаре клубился всё гуще, грозился заполнить всю комнату, она подвинула его к себе ближе, будто успокаивала орущего котенка.
[indent]- Ваш император не желал бы, чтоб я говорила, - оглаживая пальцами теплеющую гладь хрусталя, хрипло отозвалась гадалка, не отрывая глаз от ребяческой улыбки посетителя. Она добилась своего – улыбка померкла, приготовилась выражать возражения. Мари  махнула рукой, не желая больше погружаться в ледяные волны сомнений:
[indent]- Но извольте. Вот вам то слово – виселица.
Она отвела ладони от шара подобно быстро раскрывающемуся в кипятке цветку. Увидит ли то, что видно ей?
[indent]Юный победитель опешил, как водится. Стал вглядываться в прозрачное «брюхо судьбы», а за его спиной тени устроили свой спектакль, дублируя для Мари изображение на стене, распадаясь на новые петли. Сколько их? Пять?
[indent]Мальчишка напуган. Мог бы быть ровесником сына, если бы что... Но теперь ей спокойнее: правда вырвалась, проникла юноше в мозг, и ее уже не выгнать из него никакими насмешками.
Все они так. Цепляются за разум, за факты, а слово Мари работает, пускает корни, управляет ими, как маяк в темном море.
[indent]- Да, да. Вас повесят, - договорила она твердо, уже глядя прямо в глаза. Ни сожалений, ни радости не было в ее взоре. Лишь пустота и безучастность черного неба, которое всегда есть в ее шаре, всегда готово сказать.
Как  все до него - и трусы, и храбрецы - русский отмахивается. Едва не смеется. Прорицательнице легче, она и сама теперь готова шутить. Но мысль о том, что лучше бы он не приходил сюда, не оставит ее еще долго, надежно поселится в ее изгложенном в труху сердце.

Отредактировано Адель Давыдова (2023-03-13 12:06:04)