Дорога до Киева занимает восемь дней, скучных, монотонных, грязных, ветренных и дождливых. Покидая Петербург, ты рискуешь застать хмурое, тяжелое грозовое небо, заслоняющее собой леса устремившегося ввысь нового собора на Сенатской. Неровное гудение пилы, стук молотка, окрики возничих, цокот копыт, строевой марш и вечная капель неохотно просыпающейся весны. Столица лениво, кутаясь все еще в шубы, телогрейки, меховые накидки, обуваясь в калоши и бросая шали в ноги, стряхивала с себя остатки зимней дремоты и оживала. За городом, теплым, пахнущим навозом, конским потом, снедью, сдобой и талыми водами каналов, все еще лежал снег на укатанной дороге, но корка льда под полозьями возка опасно хрустела и бросала то и дело легкий экипаж в занос на повороте. Тот кренился, пружины и гвоздки скрипели своей добротностью и новизной ( куплены были прошлой зимой и содержались в сухости), выравнивался и снова неслись под крупными дождевыми каплями вперед под звон бубенца. Дзынь-дзынь-дзынь, только храп лошадей доносится, счастье еще, если навстречу или всадник проскачет или такой же возница проедет, нарушая бесконечную тишину дороги таким же тонким звоном. К вечеру пригород Петербурга сменился деревеньками, уличное освещение давно пропало, лишь неровный желтый свет из окон покосившихся хат, но в этих маслянистых пятнах не рассмотреть того самого края Родины, о котором толкуют ученые мужи. Только мысы своих сапог в дорожной грязи, кожа которых жадно впитывает влагу, едва ты выбираешься из экипажа, в темноте наступая в лужу. Хозяин почтовой станции первым делом спрашивает о смене лошадей или о ночлеге, робея при виде зеленого вицмундира с золотом эполет и обшлагов. Лицо его, лошадиное, не бритое, заспанное, вытягивается еще больше и рот открывается в удивлении и благоговении. Часто ли у него останавливаются на ночь люди, заключенные намертво в клеть дорого мундира адъютанта императора? Пожалуй, что часто, ведь тракт связывает, как любой сосуд, два живых органа Империи: Киев и Петербург, но по этой дороге едут галопом, без оглядки везут послания и почту, так что комнаты для важных господ пустуют часто. Но печь затоплена, мундир снят, сапоги уже сохнут, а в небольшой комнате с двумя окнами пахнет едой, той самой застоявшейся пустотой, бельем из чистых запасов и воском плачущих свеч. Ужин, не вкусный, пост скоро кончится, а пока ешьте Александр Иванович отварную морковь с капустой, не побрезгуйте. В сафьяновой синей папке собраны пропуска, письма. Не приказы, хотя Иван Иванович мог бы озаботится, но плох тот лис, который не заметает за собой следы. Если Щербатова в чем-то и смущать, то исключительно в статусе Чернышева. Ни тебе инспектор, ни проверяющий, по должности Чернышеву не к  лицу по таким оказиям выезжать, одному ли Александру этого не знать. Вот и Алексей Григорьевич догадается, но виду не подаст, думать будет. Желтый, исписанный Дибичем лист бумаги, направляющий генерал-адъютанта в Киев, пока только просил и давал советы князю, осторожность Иван Ивановича бежала впереди него всегда. Но этот русский медведь даром что ступал мягко, тяжко было под его стопой. Саша вздохнул, озябшие ноги в теплых носках не могли согреться, ужин комом упал в желудок и застрял в нем, тряска, пусть и привычная по роду службы, но все таки сделала свое дело, утомив мышцы и разум.
С рассветом снова дзынь-дзынь-дзынь. Минута на постоялом дворе, кареты, сани, суета с багажом, крики детей, петуха, блеяние животины из сараев, снова снег. Он повалил густой, белой стеной из низкого, серого неба, слипался в огромные лохмотья, саваном укрывая уже почерневшие было пролески и пашни. Вдоль дороги стоявшие верстовые столбы тоже облепило, занесло. Лошади недовольно мотали мордами, фыркали и тащили полозья по липкой жиже, понукаемые хлыстом и ямщиком. Не утро, не день, не вечер. Все смешалось, обернутое рыхлым снегом, в бесформенное, грузное животное из прочитанных мифов. Левиафан, чьи члены едва заметно двигаются и заставляют снег падать с еловых веток. Тепла к ночи другого дня не прибавилось, ударил мороз, поднялся ветер, бьющий в стекло экипажа и норовящий выстудить и без того холодное нутро возка. Ноги и руки начали знакомо коченеть,  не слушаться и ныть, совсем как  уходящей зимой в Петербурге, когда у всякого офицера из свиты Его Величества очень быстро краснели, затем белели уши, щеки, шея в тонких шерстяных мундирах. Александр Иванович в феврале еще сильно болел, врачи опасались чахотки, но кашель отступил, гонимый теплым молоком с медом, от которых теперь у Чернышева рвотные позывы при одном виде этого лекарства.
Чем ближе к югу, тем ночи становились короче, где то у границ с Малороссией, в Путивле, мужики переставили экипаж на колеса, широкие, кованные стальными листами, тот час увязшими в расхлябанной дороге с огромными маслянистыми колеями, замешанными с конским навозом и глиной. Лошади утопали в грязи, еле перебирая отяжелевшими от налипшей грязи, копытами, упрямились, ржали,  противились своей тяжелой участи, тащили экипаж до следующей почтовой станции, где они и сам Александр Иванович с упоением пили, ели, смывали с себя осточертевшую грязь, уже скрипевшую на зубах. Спали. Ночи на юге на удивление темны, звездны и тихи. Бревна изб сменились белыми стенами глиняных мазанок, поля ощетинились комьями земли и причесались ровными бороздами нежно-зеленых озимых всходов. Солнце тут, словно забыв о времени своем и правах, припекало и прогревало черную крышу экипажа так, что к обеду внутри становилось душно и укачивало.
Киев начался постом на въезде в город, полосатая сторожка, которую малевали трое мужиков под громкие ругательства четвертого, возвышалась на фундаменте, даром что выкрашенным побелкой. От него  ручьями белого молока шли жирные дорожки, скапливались в лужах колеи и разносились проезжающими экипажами дальше. Пожилой, с пышными бакенами, унтер-офицер в опрятном мундире, не заробел, открыл подорожную, прочитал, что положено, всем своим видом выражая степенность и важность собственной фигуры на данном месте. Чернышев назвал адрес, где собирался располагаться эти дни, пряча улыбку, едва заслышав характерное растянутой О в словах служивого. Столица Юга, крупная деревня со знакомыми противно-желтыми стенами домов, скучающими лицами в окнах, геранью на балкончиках и мезонинах. Весна давно прибрала к рукам и высохшие мостовые и начинающие набухать почки деревьев, однако у самых богатых на вид домов все еще топились печи. У одного из таких, с грязно-зелеными стенами (в столице давно оное безобразие послужило бы предметом скандала), остановился дорожный экипаж генерала.
Окна комнат выходили не на шумную улицу, которая хоть и была отведена для жилых домов местной знати, но церковный колокол в самом начале, площадь торговая в конце, лишали ее всякой аскетичной прелести. Скрепя зубами и припоминая былые времена, когда Париж еще был столицей назревающих перемен, а значит кипел, подобно котлу на кухне, разного рода звуками, Чернышев напомнил себе, что он в Киеве по службе и не имеет права жить слишком далеко от штаба. Тульчин другой разговор, туда ему еще предстоит добраться, а нынче, с дороги, одно лишь желание - отмыться и избавиться от разыгравшейся мигрени.
Но все тайное рано или поздно становится явным, тем более в столь не ровно работающем механизме, как армия. Шаткость и излишняя болтливость винтиков этой махины сыграла с Александром Ивановичем злую шутку, и в день его же приезда, когда хотелось быть не замеченным, слуга приносил записки с искренними желаниями видеть генерал-адъютанта там, где Чернышеву хотелось меньше всего бывать. Малознакомые фамилии киевских благодетелей перемежались с более известными по службе именами, но и от них желудок обливался кислотой. Официальный визит обязывал Александра посетить без малого десяток домов офицеров, перекинуться с женами их и дочерями парой фраз, любезно похвалить кухню (пост не кончился!) и втереться в доверие к тем, кто и без этого запуган флером власти приехавшего столичного ревизора. После шести вечера, когда с письмами и почтой было покончено, а желудок требовал большего, чем вареные овощи, принесли приглашение от князя Щербатова. Его то Александр и ждал, а князь, как истинный поборник правил и этикета, рассылал приглашения загодя, объявляя, что завтра ожидает с нетерпением "ваше благородие" к праздничному ужину по случаю окончания поста и в честь приезда Чернышева. Что ж, у Саши была первая половина дня, чтобы успеть заехать в штаб 4 пехоты.
Отчетов, а точнее почти доносов, там скопилось предостаточно. Князь Щербатов, если и руководил своим детищем, то, как положено всякому слуге государя, расположившемуся подальше от столицы, через томную ленцу с оглаской на соседей, как бы те сделали меньше или больше, тем самым выделяясь в качествах своих. На этом постаменте, как та самая будка часового на въезде, и держалась империя. Кладка, сделанная бог весть когда и кем, трескалась, осыпалась, ее подмазывали, придавали к явлению важных лиц, первозданную крепость, хотя нутро давно  обветшало. Устало потирая натруженные глаза от долгого чтения в душном кабинете секретаря штаба, прилежно собравшего все личные дела офицеров, приложивших к кончине своей усердие, которое бы вовремя направить в служебное русло, Александр Иванович отмечал, что лицами те были молодыми, не слишком богатыми, в прошлом своем имевшие взыскания. Но что самое сомнительное, прошлое это тянулось к одному источнику - лейб-гвардии Семеновскому полку, батальон которого  взбунтовался. Раскассированные офицеры, в чьих послужных листах значилась и дата и это место службы, в основном нижние чины, через два часа работы, лежали по трем стопкам перед глазами. Одна - самая малая, по доносам были замечены в тратах, превышающих жалование, вторая - в карточных играх, третья - всего одно дело, но поручика Головина, окончилось скверно. Юнец застрелился, не видя другого исхода, написав при этом записку с просьбой никого не винить, так как карточный долг равен долгу чести. Чернышев громко кашлянул, припоминая свои попытки усесться за стол с госпожой Фортуной, но все они оканчивались выигрышами. Скучно, без азарта, без воли случая, ведь ум человеку дан для расчета не только цифр по затратам на шампанское.
На кашель, принятый услужливый денщиком в белом фартуке за призыв, явился чай, мед, какие то местные кренделя, от которых Саша отказался. На сытый желудок думалось хуже, а думать было о чем. Не карты его сюда привели и не слабоволие офицеров, решивших бездарно потратить свою жизнь. Хотя, чего греха таить, окажись Чернышев без дела, не равен час запил бы. Огромная армия, доставшаяся  России после войн с Наполеоном, нынче вынуждена была как то существовать. Раньше ее кормили, поили, только бы она исправно защищала, а теперь, когда войны нет, кто станет кормить дармоедов? Да, при хорошем хозяине даже псина дворовая зарабатывает свой кусок хлеба, а армия - не псина, спускать ее на вольные хлеба опасно, история может привести сотни примеров, когда армия приносит беды своему правительству от бесполезности своей, начиная разлагаться. Но лучше уж так ( Саша отбросил перо и вытер с пальцев чернила, брезгливо и долго оттирая красные пятна, которыми он делал пометки на полях уже исписанных дел картежников), чем тайком, предав Бога, свою честь, свою клятву, своего императора, ютится в дальних углах и шептать. Погрызя кончик пера, Чернышев уставился на пустую кружку с ободком коричневой заварки, на вензеля с императорского фарфора и вздохнул, отгоняя от себя подступающее чувство, которое французы называют déjà vu. Ведь именно так и ни как иначе нынешний император взошел на престол. Часы, стоявшие где-то там, за дверьми, громко и отчетливо пробили два часа дня. До имения Щербатова верхом не более часа. По распутице, успевшей подсохнуть за прошлую ночь и днем нынче раскисшую под утренним ливнем, не торопясь, Чернышев как раз поспеет ко времени, означенному в приглашении. Говорить после долгого сидения в кабинете с низким беленым потолком, мутными оконцами, горчичными стенами, о делах не хотелось вовсе. Князю позволительно было знать только важное - карточные игры в армии, запрещенные, казалось бы, теперь возымели в южной армии такое влияние, что до императора доходят слухи о проигрышах не только состояний, но и должностей.

Дом князя отличался этажностью, пристроенными башенками, которые успели только оштукатурить, да пришла зима, а нынче по весне собирались красить, нарядив в леса, да флигелем, выпирающим с западной части, словно костыль у юродивого. Видно было, что имение строилось и перестраивалось в угоду новым хозяевам за последнее столетие не один раз, мода менялась, а с ней не только кружевные манжеты уходили, но и пропадали витиеватые лестницы, широкие оконные проемы и фальшивые колонные. Строились мансарды, крытые и нет, проветривались чердаки, уносились подальше громоздкие печные трубы, теперь в каждой комнате стояла облицованная плиткой едва заметная печка, заменяющая безвкусный камин. Хотя, такой роскоши и в Петербурге теперь не везде найти можно, что уж говорить про далекие уголки Родины. Саша задрал повыше голову, разглядывая темные глазницы мансарды, наглухо завешанные белыми портьерами, которые в весенней хмари казались серыми, нечистыми. Таким же виделось налившееся влагой южное небо, через которое нет-нет, да выглядывало вовсе безжалостно-горячее солнце. Чернышевский отвык от тепла, но не от погодного, а от почти забытого, душевного тепла, источаемого всем сущим таких вот усадеб, видевших еще прадедов, впитавших в свои стены дух какой то правильности текущего уклада жизни. Перекрестившись, так как расслышал где-то совсем далеко, но отчетливо, колокольный звон, Саша вдохнул воздух полной грудью, с охотой окунаясь в здешнее, неспешное течение времени.
Под сапогами скрипнул отполированный паркет, в доме оказалось светло из-за желтых обоев и занавесок, через которые снова пробовало пробиться солнце. Камердинер пригласил в небольшую гостиную, предложив с дороги испить то ли местной наливки, то ли вина, а может чаю, Саша отрицательно мотнул головой, приученный не портить себе аппетит перед обедом, и стал дожидаться хозяина дома. Но вместо князя Щербатова в гостиную вошла его супруга, что несколько смутило адъютанта, привыкшего к неукоснительному и подчас холодному церемониалу в столице. Но София Степановна, о которой Чернышев был не только наслышан, но судьба сводила их при дворе в годы, когда Апраксина еще исполняла обязанности при Марии Федоровне, была иного мнения. Она приветливо улыбнулась и без прочих заготовленных фраз для таких случаев, спросила Чернышева о самочувствии и долгой дороге до Киева. Лицо ее, еще хранившее юность и свежесть, отражало всякую эмоцию и мысль, какая бы не посещала эту женщину. То нахмурятся брови, то совсем порозовеют щеки, а рот от удивления станет приоткрыт. Непосредственность эта притягивала, но вместе с тем Саша припоминал, что женщина перед ним весьма не глупая, решившая сейчас обсуждать и последние новости Петербурга, живо интересуясь постановкой в театре. Князь явился вовремя, спасая Чернышевского от капитуляции, унизительной и болезненной, когда речь зашла о Мольере и тайном смысле Тартюфа. Сколь прозорлив и необычен женский ум, рождающий подчас образы и домыслы, простым мужам не доступные. С явлением мужа София Степановна сделалась обычной, киевской кумушкой, неспешной и послушной, заботливо опекающей супруга от невзгод и журящей его за забывчивость. " Алекс, если бы я знала, кого ты пригласил в гости, я распорядилась бы о музыкантах. Александр Иванович - человек столичных нравов, там нынче без скрипки и завтрака не дают". Кудри при этом на висках хозяйки дома, с какой то угрозой качались в такт замысловатому пучку, в котором заблудились белые цветочки. Князь Щербатов напыщенно выдыхал, вдыхал, выдумывая отговорку, а после снова глотал воздух. До музыки ли светской Щербатову сейчас?  Предупрежден ли об истинной цели визита Чернышева? Не дурак же, все понимает, да и Витгенштейн посвятил, не мог оставить старого друга на растерзание.
- Прошу, Александр Иванович, отобедаем и отпразднуем Светлое Христово Воскресение, в кругу, так сказать семьи и близких нам людей. Дела земные оставим на потом, не убегут. Знакомить буду вас с семьей моей, с офицерами Черниговского полка. Да, не чета нам с вами, но Господь милостив, не оставил Россию без оружия, - столовая, где в центре стоял огромный полукруглый стол, уставленный золоченым сервизом, сияла от свечей, зажженных к вечернему времени. Запах теплого ужина смешивался с запахом туалетной воды хозяйки дома, воском, напоминая Саше о домашних праздниках. Он ощутил неловкость, словно влез в чужую, вполне счастливую жизнь в строгом мундире, намереваясь все это устоявшееся разворошить. На него смотрели глаза старших дочерей князя, сына. Девятилетний мальчик, похожий на свою мать более сестер, побледнел при виде важного гостя, попытался не смотреть так завистливо на ордена, но любопытство перевесило всякое воспитание. Хозяйка дома что-то шепнула гувернеру и тот деликатно дал понять мальчику, что так долго разглядывать гостя не прилично. Напротив сидел тот самый офицер, о котором и говорил Алексей Григорьевич.
- Позвольте представить вам, Сергей Иванович Муравьем -Апостол, подполковник Черниговского пехотного полка. Александр Иванович Чернышев, генерал-адъютант Его Величества, -  опустив титулы, князь намеренно подчеркнул, что обед будет более семейным, чем служебным. Саша привычно снисходительно кивнул подполковнику, отметив на лице молодого человека интерес, но не подобострастие, с которым обычно встречают Чернышева. Загремели столовые приборы, зазвенели бокалы и прозвучали первые скромные тосты за хозяйку, пока к столу не поднесли горячее, Саша больше молчал и наблюдал.
- Позвольте спросить, не сын ли вы Ивана Матвеевича, что нынче член Главного правления училищ ? детей давно увели гувернеры, те теперь где-то в соседних комнатах музицировали, репетируя небольшую сценку, заготовленную, по словам счастливого отца, заранее к Светлому празднику.
- От чего не служите в гвардии? - гусь, в румяном боку которого была воткнута вилка с рубиновым навершием, источал пряный травяной аромат. Смотреть на Муравьева и на тушку жирной птицы, делая выбор, кого растерзать первым, для Чернышева сейчас было хоть каким -то развлечением. Князь говорил скучно и мало, больше о своем хозяйстве ( а лучше бы о военных делах), а гость его отвечал только на расспросы, словно боялся чего-то. Или кого-то. Огромный нож вошел в нежное, пропаренное мясо, лакей раскромсал гуся с таким мастерством и ловкостью, что стоило поучиться.

Самый лучший кусок в центр огромной обеденной тарелки с вензелями "А I" улегся в бурый соус, больше походивший на кровь, чем на брусничный изыск. Пропаренные в печи до кости мясные волокна почти распадались под натиском ножа, но аппетит рос вовсе не от вида давленной картошки с луковой зажаркой. Беседа от попыток виноделия и грядущего урожая пшеницы рухнула, как бричка со склона высокой горы, и тоне ее покатился под самый откос. Розовощекая от выпитого жена Щербатова сделала вид, что увлечена детьми и их попытками вырваться из воспитательского полона, а сам князь держал лицо невозмутимым до самого последнего момента. покуда Сергей Иванович не сообразил втиснуть в свой монолог весьма интересный тезис. Саша с нажимом разрезал кусок, фарфор попытался что-то возразить и скрипнуть, но был заглушен и картошкой и соусом.
- Я не имею чести знать вашего отца лично, Сергей Иванович. Но много  наслышан о нем хорошего. Впрочем, я знаком с другим вашим родственником, капитаном Гвардейского Генерального штаба, Никитой Муравьевым. Не буду утверждать, что все услышанное мной о капитане есть хорошее, но так это с какого конца посмотреть, - мясо и вправду было вкусным, даром что жирным, что снова скажется на желудке. Чернышев прожевал кусок с особым аппетитом, тщательно и не сводя взгляда с подполковника. Расчет прост, даже примитивен, но Саша любил простые приемы за их эффективность даже в патовой ситуации. В целом судне не может быть лишь одного слабого места, если оное дало течь, под натиском из вне обнаружится и многие другие прорехи. Конечно, это не пятнадцать лет назад, не Франция, а напротив него не Бонапарт. Тот был хитрее, дальновиднее, без скромных амбиций, мешающих маршалу творить победу. Это всего лишь подполковник, гвоздь в сапоге Императора, но время ли выдергивать его? Прав будет тот сейчас, кто просто постучит по мешающему острию, притупив и после вовсе забыв. Но сейчас, когда не стало слишком поздно.
- И чем более стойки мы и в убеждениях своих и желаниях, тем более растет у канцелярии Его Величества работа. Прошения растут равно нашему терпению, верно? - уголок губ дрогнул в улыбке, адресованной то ли шумным детям, вышедшим в белых балахонах с ангельскими бумажными крыльями за спинами, то ли подполковнику, чью почту, направленную лично Его Величеству и в Генеральный штаб, Саша если не читал, то мог представить себе содержание . До него доходили слухи, что после бунта в Семеновском полку, принятого государем за зачаток бродившей по всей Европе révolution, пять лет назад случилось то, что, по мнению Чернышева, рано или поздно должно было произойти. Пусть в салонах еще долго обсуждали и полковника Шварца с его неосторожным рвением, вылившимся в отчаянное сопротивление загнанных побоями солдат, но круги по воде от падающих камней рано или поздно кончаются, а вот что осталось в глубине. Отпив, как просила София Степановна, настойки из рябины, пахнущей травами и на вкус отвратной, горькой, Чернышев не повел и носом, дав Щербатову время переварить услышанное. Князь в одну секунду превратился в хитрого, оскаленного лиса, поднятого охотничьими псами, но уверенного в своей победе. Князь и генерал переглянулись, у Алексея Григорьевича появился властный прищур, словно Чернышев заступил за черту дозволенного, дальше уже Чернышеву грозил бы Пётр Христианович Витгенштейн или даже Милорадович. Камни, подводные и слишком глубинные, для умного и проницательного Саши были очевидны еще в 1820 году. Гвардия, армия стояли на пороге изменений, какие случаются в России каждый раз, когда та проходит тяжелый военный опыт. Не важно, вышла ли она победителем или проигравшей, Петр Великий свидетель - русские принимались реформировать то, что по их мнению, было совершенно до очередной военной кампании. Это можно было делать в четыре руки или в одни, нынче граф Аракчеев с его сиятельством Михаилом Андреевичем, бесспорно пытались играть этюд вместе, но кто бы расслышал этот громогласный аккорд в двадцатом году, когда солировал Император? Пожалуй, не многие услышали то, что должно было услышать. Аракчеев поступил мудро, оставив Милорадовича пожинать плоды своей работы. Губернатора любила армия, уважала гвардия, народ. Ему было и отвечать за бунт в собственном наделе. Саша виновато улыбнулся хозяйке дома, допил горькую настойку и заметил на чистом французском, что у нее прелестные дети. А дети тем временем начали пытать гостей пением и игрой на клавесине. Песенка о весне плавно перешла в бойкое стихотворение на немецком о Пасхе, после старшая дочь что-то играла старательно на инструменте совсем церковное. К всеобщему облегчению и восторгу все окончилось так же быстро, скомкано и по домашнему. Девочкам наскучило исполнять песни, говорить по-французски, картавя в нос. Их более увлекли сладости, обещанные маменькой вскоре после очередной смены блюд. Саша вступил в спор в Алексей Григорьевичем касаемо начавшихся разговоров о положении дворян, которые к началу весны стали невольно ощущать на себе финансовые трудности. Потребности в хлебе снижались, созданные после войны новые правила таможни грозили разорению самой крупной сельскохозяйственной державе. Щербатов судил скоро и отрешенно, как военный, чье мнение было непоколебимо: пока стоит деревня и есть крестьяне, все вернется в свое русло. Саша попытался привлечь на свою сторону Муравьева, ощущая, как сдает позиции:
- Сергей Иванович, вы то хотя бы не молчите, заступитесь за меня, несчастного, - отбросив салфетку, Чернышев опустошил бокал с водой, ощущая, как блаженно в нем поет сытость и выпитая настойка. Жена князя приказала подать десерт, а Саша продолжил:
- Нельзя ждать, когда в Европе все станет по прежнему, ибо там, уважаемый Алексей Григорьевич, уже никогда не будет прежних правил. Надо меняться, России меняться, меняться нам. Сергей Иванович, вы что думаете?
Принесенный на десерт пирог с яблоком в сливках торжественно уставился на подполковника, чуть менее угрожающе на него смотрел Щербатов, краснощекий и зыркающий то на генерала, то на Муравьева. В повисшей тишине, неловкой какой-то и напряженной голос подала София Степановна:
- В церковь бы успеть, Алексей Григорьевич,- мягкая ее рука легла на руку мужа, огладила и она что-то шепнула князю. Тот деловито кивнул, очевидно соглашаясь собрать со стола то, что осталось и раздать бедным у прихода.

Разговор снова и снова возвращался в привычное для Щербатова русло, сам князь на правах хозяина словно бы уводил со следа Сашу, отвлекал не нужными пустяками и обывательскими размышлениями. Удаленность от столицы тут была не при чем, Алексей Григорьевич был вхож в салоны Петербурга, когда бывал там. Иные пророчили ему завидную карьеру, даже не смотря на дистанцию от трона. Нынче времена были такие, не спокойные, как на душе у Государя. Только если тот метался по стране, словно бежал от самого себя, поданные его метались от флера перемен, неотвратимых и внезапных, которые обыкновенно шли в российской истории после длительного затишья. Рассеянно кивнув на вопрос о браке, Чернышев даже попытался улыбнуться. Ему самому волею судьбы пришлось испытать горечь потери той, с которой, казалось, свел сам Господь, но все изменения, что привнесла супружеская жизнь в жизнь сегодняшнего вдовца - боль утраты и бесконечная тоска, груз которой мешал ожить израненному сердцу. Если это и есть те перемены, о которых говорил князь, то Чернышев предпочел бы малодушно оставаться холостым.
- Закончится что? - Александр Иванович вернулся мыслями к разговору и заинтересованно посмотрел на подполковника, который может и случайно, а может и нет вовсе, высказал свою мысль. Алексей Григорьевич, увлекаемый супругой и домашними сборами, которые более теперь походили на сборы целого полка, только труб не хватало, поддался женскому натиску и громко обсуждали в гостиной, на чем отправляться в церковь. В карете или пешими, по "грязи и волоком, но быстрее". Саша тоскливо посмотрел за окно, погода и впрямь не радовала. Дождь усилился, ветер подбрасывал крупные водяные капли и бросал в стекло, то тоненько и мелодично звенело в ответ. Серые, мрачные тучи, зацепившиеся за церковные позолоченные луковицы, скрывали одну из благодатей божьих - солнце. Ржание лошадей и мат кучера, который спорил с дворовыми вклинилось в паузу разговора. Чернышев незаметно вздохнул, отошел от окна, за которым уже запрягалась большая черная карета, явно по настоянию хозяйки, воображая себе предстоящую поездку в трясущемся неповоротливом экипаже, который увязнет в первой же колее. Дома Саша будет совсем не скоро.
- Амбиции в вашем возрасте - не грех, Сергей Иванович, а более отрада, не скромничайте, я вам не верю. Не верю, что ссылка эта смогла умолить хоть как то ваш пыл, не в те времена мы живем, чтобы вот так, запросто мирится со своей участью. Я в ваши годы грезил куда как большим, не обласканный ни государем, ни судьбой...На зло, так сказать, из упрямства, дабы доказать самому себе,- пальцы Чернышева прошлись по сафьяновой скатерти стола, мазнули по каким то стопкам книг, задели перья в гранитной подставке, адъютант сделал шаг к собеседнику, подбирая слова:
- И уединения ли и покоя хочет ваша душа? Иные коптят, словно сальный огарок всю жизнь, не освящая и толком не давая тепла, а такие как вы, Сергей Иванович, обязаны гореть, сгорать до тла,- протянув последний звук почти сипло, даже устрашающе, Чернышев улыбнулся каким-то всезнающим оскалом, в тишине звякнули то ли стекла в оконных рамах, то ли напряжение.
- Так горите, господин подполковник, для нужных людей, для дела. А то неравен час, запал ваш и потушить могут ветра не попутные, - скрестив руки на груди, Чернышев впервые позволил себе малую вольность - бедром уперся в край дубового стола, растеряв всю напускную важность. Обычный человек, обласканный и не очень царем, как многие тысячи поданных его, невольно опускающий плечи в золотых эполетах под тяжким ярмом служения.
- Не буду лукавить, да вы и так все понимаете, князь умудрен и, наверняка, рассказал вам о цели моего визита. Алексей Григорьевич смотрит дальше, чем вам кажется и видит больше, чем говорит, не считаясь с потерями. А они будут, поверьте моему опыту. Не тут...так там, - глаза Чернышева скользнули за спину Сергея, остановились на портрете императора на слишком долгие три секунды.
- Полк? Не слишком ли малая плата за ваши...хм..усердия, Сергей Иванович? У его сиятельства куда больше связей, чем вы можете предположить, однако...вы зачем то нужны ему в Малороссии...Не в карты же офицеров обыгрывать? - усмехнувшись своему нелепому предположению, Саша развернулся на шум распахнувшейся двери. Князь Щербатов стоял в уже дорожном, побледневший, цепляющийся взглядом висельника то за Муравьева, то за Чернышева. Так игроки в карты, чья ставка слишком высока, оттягивают время перед "вскрытием".
- Господа, экипаж готов. Непременно едем, пока непогода не размыла дорогу окончательно, прошу вас, - лакеи уже держали наготове офицерские шинели, шляпы. Детей решено было оставить дома, София Степановна, одетая уж слишком нарядно для погоды и случая, трепетно улыбалась на каждый галантный жест супруга. Улыбалась и не сводила взгляда с гостей, как истинная хозяйка дома, как женщина, под чье крыло попало чуть больше мужчин-недотеп. Такие неравен час и уехать могут вовсе не по богословским делам.
Экипаж был громоздким не только снаружи, но и внутри, вместив в себя четверых взрослых без особого труда. Сырость пока еще не проникла внутрь, на полу и сиденьях лежали мягкие шкуры, вскоре воздух внутри от дыхания стал густым, спертым и наполненным ароматом туалетной воды Софии Степановны. Клонило бы в сон, если бы покачивания не сменялись резкими нырками в ухабы, от которого что-то в глубине экипажа скрипело и вздрагивало, словно в конвульсиях. На лице Щербатова было написано все недовольство пышностью поездки, он водил усами в негодовании всякий раз, когда дорога становилась слишком узкой и приходилось пропускать узкоколейки вперед, вопреки здравому смыслу и этикету, в угоду желанию не завязнуть в грязи. Добирались в полном молчании, которое София Степановна приняла за благочестивое, тот час достав аккуратный, обтянутый кружевом белого цвета, томик Святого Писания.
У церкви карет было больше, теснота и не упорядоченность их размещения сотворили на мостовой, уже скрытой большими лужами, хаос. Барышни в своих нарядах вынуждены были отдаваться воле своих спутников, которые брали на себя смелость переносить столь драгоценную ношу на руках прямо к лестницам церкви. Звон и церковные песнопения слышны были даже через стены экипажа. Уступив дорогу чете, Чернышев словно бы специально замешкался, оставшись наедине с Муравьевым. Их разговор надо было окончить здесь, у Саши была дурная привычка доводить начатое до конца без отлагательств. И к тому же, зерну, посеянному недавно, требовалось удобрение и время.
- Не спешите к Богу, Сергей Иванович, он сам нас призовет в нужное ему время, - офицер перегородил выход наградной саблей, Муравьеву ничего не оставалось, как сесть обратно на свое место. Кучер упрямо пытался проехать между двух колясок, но только нарывался на ругань.
- И все же...подумайте. Если не о себе, то о других. Я знаю по докладам, друзья ваши по Семеновскому полку, совсем недалеко теперь служат, вероятно и связь с вами держат. А ежели так, то и познакомить нас можно, не так ли?

Позолота, обтягивающая ножны сабли царапала ткань обивки, настолько сильно Чернышев не хотел уступать и проигрывать.  Губы исказила снисходительная улыбка, спугнуть сейчас подполковника ничего не стоило, но Саша ослабил напор, приводя свои суждения в ровный строй. Взгляд адьютанта спустился к головы собеседника к грязным сапогам, после к оконцу кареты, где виднелся Божий дом. Кивок. Сабля заняла положенное место и Муравьев фактически был свободен, только брошенное в спину:
- Поручик? - отрикошетило и "зацепило" Сергей Ивановича картечью. Тот замялся будто бы, пытался обернуться, но передумал . Чернышев еще наблюдал, как офицер ловко перепрыгивает через лужи, оскальзывается на ступенях, бежит под лоно церкви, не крестясь при входе. Выдох. Тишина. Только надоедливая сырость, ведущая за собой усталость и сон. Веки под барабанным неровным строем дождя тяжелеют, опускаются. Саша слышит недовольное бормотание ямщика, лошадиный храп, словно и животное и человек вступили в непонятный ему диалог.
- Полтавский полк... Василий Карлович,-  Саша пробует на слух себе под нос имя, память не подводит, Тизенгаузена было тяжело забыть. Вечно сутулящийся, с вытянутым лицом, светлыми, словно выгоревшими на солнце, редкими волосами,  скрытого нрава, молчаливый. Его круглые, чуть на выкате глаза, всегда цепляли в тебе что-то потаенное. Царапали до боли и жажды покаяться. Бывший уже адъютант Дибича был знаком Чернышеву по долгу службы столь скверно, что большего о нем вспомнить было невозможно. Такие незаметные и тихие люди, как Тизенгаузен, всегда оставались камнями. Одни подкладывали в фундамент, для крепости будущего строительства, иные становились преткновенными и о них разбивались империи. Дверца кареты дернулась,  прячущийся от ненастья кучер в господской ливрее заглянул внутрь, очевидно желая укрыться от сырости, но завидев Чернышева, опешил и даже попятился было назад.
- За лошадью моей пошли кого половчее, - звякнула копейка, кучер ловко, словно кот, сгреб ее в воздухе огромными мозолистыми руками, багровыми от ветра и солнца и тот час пропал, бормоча слова благодарности. Чернышев выбрался из скрипучего экипажа, зажмурился от водных брызг дождя в лицо и оглох тот час от церковного перезвона колоколов. Перекрестился скоро, кутаясь в шинель, придерживая шляпу и борясь в весенней непогодой, перешагнул легко через лужи тем же путем, что и Муравьев. В храме густо пахло людьми, свечным воском, ладаном. Чета Щербатовых стояла ближе всего к священнику, читавшему уже в чаде дыма от кадил Святое писание. Бородатый, сухой, низенький, он басил скрипучим голоском, заметно окая и теряя букву "г", как весь его приход. Муравьев стоял совсем у входа, не рискнув прокладывать себе путь через толпу молящихся, полковник словно прятался в тени колонны, подпирающей голубой свод купола. Певчие на хорах залились фальцетами, им вторили еще и еще голова, славящие Воскресение Христово. Александр Иванович перекрестился еще раз, снял шляпу и подошел совсем близко к полковнику, притесняемый молящимся людом.
- Вы знакомы с полковником Тизенгаузеном? - Саша вклинился своим вопросом между молчанием священника и новым, сухим бормотанием, полившимся с таким усердием, что аббат Перрен, воспитавший Чернышева, обрадовался бы.
- Вот оно, мощь и величие Господа нашего, воскресшего из мертвых. Мы хотим причастится таинств святых, а сами слабы во грехе. Лжем, клевещем, отрицаем смирение...Сергей Иванович, я же все равно докопаюсь до истины, с вашей ли помощью, а может и без оной, как знать. Только вам то от этого уже и пользы не будет...да ладно бы, пользы. Вреда бы вы не наделали. Себе...друзьям вашим, - тихо, едва различимо проговорил Саша, делая нелепые паузы между бубнежом и гомоном людским. Щербатов обернулся, кивнул как то рассеянно - озадаченно, словно извинялся за тесноту и невольное расстояние . Супруга князя молилась, горячо, позабыв, казалось, про всех и вся, словно не за себя просила. Чернышев ощутил что-то колкое в глубине души, ворочающееся и сжимающее сердце тисками тоски.
Хор грянул, тонко, гулко, высоко, под самый купол, где зазвенело, ударилось о позолоту и фрески и вернулось на плечи грешного человека. Чернышев перекрестился еще раз, не сводя взгляда с подполковника, замерев и затаив дыхание, словно хищник поджидающий жертву.

Александр Иванович кивнул, так неохотно, помедлив, словно пытался смирится с чужими словами, диктующими логику. Да, тут в отдалении от столичных нравов, в уединении южного быта, без надзорных палок люди становились проще, бесхитростнее. Саша находил в этом даже следы того самого, уже ускользающего избыточного романтизма, которым дышала Россия десяток лет назад. Открытость эта оголяла нерв чести не только при уплате карточного долга, в этом южном бульоне варилось куда больше, чем Чернышев успел распробовать. Если бы только у него было достаточно времени, если бы у него было достаточно свободы. А у кого она была?  На свой собственный вопрос Саша поднял глаза к сводам храма, выдохнул как то уж слишком тяжело и снова утонул в своих размышлениях. Павел Дмитриевич не обрадуется визиту адьютанта, да бумаг с разрешениями у Александра Ивановича не имеется. Да и надо ли? В конце-концов, у начальника штаба второй армии уже года четыре своя...слишком тайная полиция, проливающая свет на этот "самый бульон". Покусав губу, Чернышев поймал себя на мысли, что этот самый Кисилев хорошо был знаком с Михаилом Андреевичем с 1807, будучи  адьютантом будущего петербургского градоначальника. Осталась ли эта дружба так же сильна? Милорадович не разбрасывался нужными людьми так просто, а то, что Кисилев был ему необходим, являлось неоспоримым фактом. Саша поставил бы все свои награды на кон, в споре с противником этой мысли. Тогда зачем главный штаб посылает его с ревизией, пустяковой казалось бы, туда, где хозяйничает Милорадович? Дибич не доверяет Волконскому? Милорадовичу? Зная обстоятельный характер Иван Ивановича, дующего на воду заранее, можно было допустить любую глупую мысль. Проверка ли это готовности армии или? Чернышев обернулся невольно, шпионские привычки остались, даже думать громко следовало с опаской в людных местах. Муравьев, его малочисленные друзья. Прошло четыре года, полк раскассирован, но притязания на гвардию остались. Там же, в Семеновском полку, говорят, офицеры солдат обучать пробовали. Хороши те привычки, что остаются с тобой о самой смерти, плохи те убеждения, которых не вытравит и страх смерти. Александр Иванович перекинулся взглядом с Щербатовым, уходить сейчас было верхом неуважения к хозяевам, но, кажется, бОльшего уже от этих людей не добиться. Он тратил время.
- Безусловно, Сергей Иванович. Таланты, что проявляются в стесненных обстоятельствах тем и дороги для нас, что идут от чистого лишь веления сердца, а не корысти ради, - Чернышев перекатился с пятки на мысы, рассеянно улыбаясь то ли прихожанам, то ли своим мыслям.
- Буду с нетерпением ждать этой встречи. Нынче же вынужден откланяться, передайте мои искренние сожаления госпоже Щербатовой и его светлости, но служба не терпит отлагательств. Отпишусь им лично, как прибуду в Тульчин. Еще увидимся, подполковник, - под растерянным взглядом князя и его супруги, Чернышев поклонился чуть ниже, чем следовало и протиснулся через толпу, которая и бранилась бы за нарушение тишины, да ведь праздник.
Утро следующего дня началось с тряски, коляска мчала генерал-адьютанта, не выспавшегося и от того молчаливого, озлобленного, прочь из Киева в Тульчин по распухшей от вчерашней влаги, дороге. Двое суток в пути, при должной расторопности на почтовых станциях и свежих лошадях. Голова, тяжелая от мыслей и бессонной ночи, пухла, словно доклад  в главный штаб. Саша ощущал себя тем дворником, что пытается вынести сор, но лишь гоняет веником из угла в угол всю накопившуюся грязь. Карты, дуэли, в каждом полку таких забав  не счесть, однако, Юг. Еще немного и Чернышев свыкнется со знамениями судьбы, отсылавшими его к этим местам в последние годы службы. Он с особым рвением после стольких лет затишья в собственной жизни, принялся за работу, что за усердием своим и не заметил угрозы. Чутье притупилось или во всем виновато обычное человеческое счастье с Бетси? Он улыбнулся. Надо отписать и Наталье пару строк, пусть сестра, умная женщина, словно бы мельком расскажет о госпоже Зотовой. Робкое тепло защекотало в груди Саши, завертелось и обернулось тоской по родным и близким ему людям, которых он поклялся защищать. От врагов внешних уже...а вот от внутренних? К обеду остановились на станции, солнце поднялось так высоко и палило так усердно, что становилось душно находится в беленой кухне, куда подали обед. Чернышев наспех проглотил жирный борщ, закусил стопку водки луковицей с коркой ржаного хлеба, отказался от постоя, уплатив  смотровому сверх за лошадей десяток копеек. Тот и рад стараться, ямщику помог перепрячь, а в коляску жена его натолкала снеди, да горячих пирогов с требухой. Теперь со звоном колокольчика в ногах офицера булькала бутыль с молоком и цокали яйца, сваренные в крутую.
Тульчин встретил Александра Ивановича блеянием овец и коз на подступах, стуком молотком и вжиканьем пил. Пахло навозом, теплом весны и свежей древесиной, которую подвозили в избытке на задворки штаба. Там временно обосновались плотники, собирающие для предстоящего смотра остовы шатров, помосты и ограждения, чьи бока замалевывали тот час белой и черной краской. Краской же воняло и в здании штаба, так, что быть там дольше получаса не представлялось возможным. Драившие полы щетками солдаты то и дело под предлогом перекура, выбегали на свежий воздух, одуревшие от ароматов.
- Вот-с, готовимся, Александр Иванович. Не каждый день сам император приезжает. Полки оповещены, в день смотра все будет в наилучшем виде. Знаю, знаю, с какой целью пожаловали. Инспекция - всегда хорошо, но вы и сами помните, как оно, в походах то. Не уследишь лично за всем, считай - пропало, - Кисилев сидел под уже выстроенным шатром, вероятно сделанным как образец, и теперь возвышающимся над этим бесконечным полем из бревен и опилок. То там, то тут доносился уже опостылевший звук пилы, стук молотком и ругань плотников. Дело, может и двигалось, но с привычной для юга ленцой и медлительностью. На столе, застеленной белой скатертью, стоял огромный медный самовар, пыхтящий дымком так же, как и сам начальник штаба. Над вазой с вареньем витали мухи и одна пчела.
- Дак и мы не воюем, Павел Дмитриевич. Враг разбит, тот, который видим, - Саша ловил себя на мысли, что леность эта южная проникает в поры через кожу и в его тело, теперь вялое и расслабленное. Сидеть в теньке и рассуждать о планах куда приятнее, чем выезжать в поля под Фастово, проверять фортификации и кормить мошкару своей кровью. Жирная зеленая муха с деловым "бжжж" уселась на эполет Кисилева, согретый на солнце. Из окон штаба кто-то выплеснул воду, снова потянуло краской.
- Да какое там, Александр Иванович, вражье. Так, баловство одно осталось, турки разве нашей Империи угроза? - клуб табачного дыма улетел, подгоняемый ветерком, Кисилев поерзал ногами по новым выскобленным доскам, словно проверяя их крепость.
- Не стоит недооценивать врага, Павел Дмитриевич, над Бонапартом смеялась вся Европа. К тому же, не тот противник Отечеству, кого в лицо знаешь, а тот, кто творит свои гнусные дела тайком, - задумчиво произнес Чернышев, наблюдая, как ровные белые "кудри" стружки вылетают из-под топора.
- Правда ваша, Александр Иванович. Россия - большая, под каждой лавкой свой сверчок о своем трещит. На то мы и есть у государя, чтобы указывать на шесток иным, забывшимся. Так вы говорите, смотр на неделю перенести? от чего же не сделать,-  глаза Кисилева блеснули озорством юности, возраст приходил, а желание досадить Витгенштейну не убавлялось. Звякнули одобрительно медали и кресты, Павел Дмитриевич подозвал адьютанта и с особым наслаждением продиктовал тому записку. Два генерала, пусть никогда и не сойдутся в баталии настоящей, но в письменных, по всей вероятности, сходились по долгу службы ежедневно, отточив остроту языка. Чернышев лишь улыбнулся, записка хоть и носила служебный характер, но была переполнена ликованием превосходства. Еще бы, на стороне Кисилева сам посыльный императора.
- на неделю ранее, чем оное планировалось, волею Его Императорского Величества. Отравляйтесь немедленно, лично в руки...Потрясем старика на последок..кхееек.. - крякнув с удовольствием и облегчением, Кисилев перекинулся на плотника, строгавшего балки.
- Шибче, шибче снимай. Не видишь что ли, ослеп? - южная простота мирилась тут со светскими манерами и обретала свою, уникальную форму. Тут и генерал мог снизойти до крестьянина не от нужды первого крайней, а от скуки и только. От скуки в здешних местах, пожалуй и делалось многое.