Прокатившаяся с 1819 года волна заговоров, покушений и переворотов добралась до России в прошлом году. Свежи еще были воспоминания о 16 октября, как не зажили еще, наверное, раны на спинах тех гвардейских солдат, что были подвергнуты жестокому наказанию. Чернышев видел, смотрел и мрачно хмурился, все его волнение тогда и душевная смута передалась молодому жеребцу, купленному не забавы ради, а в предвкушении очередного назначения. Илларион Васильевич дал понять, что похлопотал, хотя благодарить Саша командующего гвардией не собирался вовсе, по крайней мере, так открыто и так заискивающе. Да и кто бы сейчас ставил на старого фаворита императора, когда из под его крыла вылезла на свет Божий гадина, и не где-нибудь, а в самой столице. Злые и завистливые языки давали Васильчикову максимум год службы, давно списав старика со всеми его замашками гвардейца. Да, война с Европой пустила кровь России, словно заправский лекарь, но вот очистила ли она сей бренный организм, Чернышев сомневался. Примеряя роль клистирной трубки то на Милорадовича, то на Аракчеева, Саша уже не упивался, как делал бы это в юности, новым назначением. Дивизия, кавалеристы, донские войска. Один не верный шаг и за твоей спиной будут шептаться так же, как за спиной графа. Только у командующей гвардией хватит связей и власти, чтобы уйти достойно, а Чернышев, сидя тогда в седле, едва справляясь с резвостью лошади, боялся свалится не только с животного. Взбунтовались перед самым конгрессом, нарочно ли? Но Троппау пройден, обязательства получены и все выводы сделаны. При чем не только и столько разжалованными гвардейцами, а теми, кто ими управляет. Посыпавшиеся после бунта Семеновского полка увольнения и расстановки иных фигур на доске нервировали не просто гвардию, а всю армию. Отчетливо обрисовавшиеся лагеря Аракчеева и Милорадовича, которого в последние дни оставили без его старых гвардейских командующих, словно опасаясь за изворотливость хитрого лиса, не подразумевали нейтралитета. Остаться в стороне с каждым днем получалось все хуже, разговоры в офицерской среде были вовсе не о нуждах солдат, не о правильности фортификации, а все больше о личной выгоде. Бог бы с этой вольностью, которой обросли все офицеры, приезжая на учения во фраках при каретах, эта всеобщая халатность и расхлябанность оказалась заразнее чахотки, подкашивая целые роты. Что уж говорить о полках. Другие разговоры обещали неясные перемены, связанные с возвращением Ермолова с Кавказа, ведь его лично рекомендовал Аракчеев. И тут молодым и пытливым умам офицеров приходилось не сладко, наравне со старыми генералами, эти умы рождали одну догадку страшнее другой. В пору было объявлять о собственной капитуляции под натиском горячих споров, принимать чью либо сторону, лишь бы полемика утихала. И если в офицерской хоть иногда было тихо, то Петербург, напротив, словно та самая Нева, загудел роем разбуженных по весне пчел. Показательная "порка" не причастного к бунту офицерского состава возмущала и пугала одновременно, вызывая среди либеральных свободолюбивых сограждан желания писать памфлеты и стишки в "Невском зрителе". И кто такой этот Рылеев?  Однако, стоило отдать должное его покровителям, позволившим напечатать про Аракчеева не самые лестные слова.
Теперь, спустя пол года, когда казалось бы, все должно было затихнуть, Саше чудилось, что тишина эта обманчива. Он ни раз слышал в своем окружении смелые высказывания, но подвешенное состояние Ермолова, который сиднем сидел в Петербурге, ожидая возвращения императора из-за границы, не ясные перспективы в карьере Васильчикова, вносили в гвардию свои оттенки и диктовали свои  правила расшатанному армейскому уставу.  Требовалось не мало изворотливости и ума, чтобы оставаться между молотом Аракчеева и наковальней Милорадовича. Пока у Чернышева получалось, благодаря то ли врожденному таланту дипломатии, то ли навыкам службы военным атташе. На долго ли его хватит? Вопрос стоило ставить иначе: на долго ли хватит офицеров?
Объявленные учения, сборы и поход к итальянским границам в штабе первой армии встретили с осторожностью. Императора нет, все дела его отданы Аракчееву и Милорадовичу, да двум великим князьям. Последние не то что на войне не были, но Николай Павлович год уклонялся от своих обязанностей, по слухам, считая себя то ли не достойным, то ли не способный оправится от командира бригады- поста заметно низшего, чем генерал-инспектор. Но после Семеновского бунта двух Павловичей как прорвало, словно кто-то приоткрыл плотину и остатки дамбы снесло. Неумело, разрушительно и так скоро, что если бы не Паскевич, быть беде.
Беду эту самую нынче утром, на разводе караула, в присутствии великого князя, словно накликали вороны, слетевшиеся на лошадиный навоз и фураж. Поле, огражденное белыми пока еще палатками и шатрами, из которых то там, то тут возвышались флажки нужных цветов, после морозной ночи подсохло, так что пехоте удавалось маршировать вполне сносно. Уланы сбились в стороне, за холмом, разделились на эскадроны, кавалерия в противоположной стороны, откуда то и дело доносился звук литавр и горна.  Гвардия, собранная под Петергофом, через битый час превратила поле в черное месиво, по которому уже не маршировали, а скользили люди. Лошади оскальзывались, даже падали, да и погода начинала возмущаться, сыпля с темнеющего неба то ли мелкий дождь, то ли град.
Чернышев крепче натянул поводья, тепло от коня не грело, мундир противно начал липнуть к телу и колоть плечи, намокнув. С носа вовсе не по-дворянски текло. Ноги в стременах затекли, как и ляжки, сжимающие бока коня. Голодное фырканье животины перемежалось с барабанной дробью. Где -то там, в самом начале строя Николай Павлович подошел к штабным второй армии.
- Вот уж кому привыкать к петербургскому климату вновь, так это южанам, - пальцы непослушно сжали поводья, кажется, что Великий князь соизволил на кого то обратить внимание? Стоявший рядом на кобыле Граббе, адъютант Ермолова, склонился к соседу, который что-то ему нашептал на ухо. Придерживая шляпу, Павел кивнул, кобыла под ним перешагнула через колею грязи, а в ухо Саши сначала ударил теплый поток воздуха, а потом послышались слова товарища:
- его сиятельство, граф Самойлов допрыгался...тпру ты... Видел, как его высочество его за ворот ухватил? Не от большого ума,- чихнув почти над самым ухом Саши, Граббе утер нос платком и виновато пожал плечами. Рыжая кобыла под ним встрепенулась, недовольно порыла землю копытом, но Павел продолжил, словно не замечая ни своего насморка, ни возмущений животного, ни последних слов, которые можно было отнести вовсе не к графу Соловьеву.
- Кто-то видел, как наш русский Алкивиад ухватился за шпагу...любопытное зрелище, - что-то пропев себе под нос, Граббе вернулся в свиту своего командира, так как вся их половина пришла в оживление. Саша вытянул неприлично шею, пытаясь рассмотреть Преображенцев, но тщетно. Он лишь сумел рассмотреть и случайно встретиться взглядом с Пестелем. Так кажется звали адъютанта Петра Христиановича. Тот смотрел в том же направлении, куда и Саша, но в момент, когда оба встретились взглядами, выражение лица Пестеля напоминало лицо человека осведомленного и знающего, что же случилось на самом деле. Чернышев ощутил себя в одну минуту, словно несмышленый ребенок, чье любопытство застали взрослые. И кажется, сейчас устроят выговор.

К счастью, гроза быстро миновала, к вечеру, когда Великий князь уже держал путь в Царское Село, а может уже и грелся там в окружении семьи, офицеры собрались после ужина за картами под сводами походной палатки. У пышущей жаром чугунной печки с резными краями шумно, единственный источник тепла манил к себе озябших и бывших в разводе караула офицеров, в толчее блестели золотые и серебристые эполеты, с облегчением стаскивались бесполезные перчатки, мокрые шляпы, кивера. Смешение чинов и званий на этом островке сухости и тепла едва ли смущало, вино сглаживало углы в особо острых беседах, табачный дым прятал резкие взгляды и жесты, а карточный азарт и проигрыш равняли и адъютанта и прапорщика. Саша сидел в кресле, обвешанном мокрыми шинелями, чья шерсть неприятно колола шею, но поднять тяжелую голову не было ни сил, ни желания. Ноги ныли от долгой верховой езды, пальцы пальцы порохом, а волосы конским потом. В таком виде ни в один приличный салон столицы не заявится, но даже оставаясь без женского общества, Чернышев сейчас находил в этой аскезе какую то благодать. Он, по примеру Граббе, расстегнул мундир, выпуская стон долгожданного облегчения, и с таким же упоением затянулся трубкой. Горький тяжелый вкус ложился на сытый желудок, смешивался со вкусом вина (надо признать, не совсем плохого), заставляя теперь вовсе считать, что место женщин исключительно в гостиных и на балах. Павел был согласен, за вечер так и не вспомнив ни одной из своих дам, больше увлеченный происходящим то за игральным столом, то в том углу, где сидел Чернышев, и откуда то и дело доносились громкие восклицания. Кто-то негодовал на скверном французском о положении армии, кто-то в ответ резко парировал и говорил, что в Петербурге уже давно бродит призрак европейских недовольств, кто-то полушепотом намекал на общества, то ли масонов, то ли еще каких-то таинственных благодетелей, желающих России только добра.
Граббе потянулся за бутылкой шампанского, пробка громко выстрелила в табачный воздух:
- А что? Господа, вся гвардия здесь, после Семеновской истории теперь любые волнения в армии сродни начавшему чадить жерлу вулкана, - Паша отнял у Чернышева трубку с длинным мундштуком, втянул пару раз так, что щеки впали и выпустил из ноздрей белый дым. Сашка буркнул на том же французском:
- Вулкан - стихия не подвластная человеку, или с отъездом его Величества вы решили, что армия лишилась головы? - кто-то из-за стола с картами выкрикнул что ставит на кон фамильное кольцо, а вокруг Александра стали собираться слушатели.
- Не всегда голова на плечах разумна или с опытом, - раздраженно буркнул герой дневного конфликта, Соловьев, вставая с места и окидывая собравшихся взглядом, подернутым поволокой выпитого. Саша вздохнул, выпрямился, разговор начинал набирать довольно интересные обороты.
- Опыт? Господа, у Наполеона тоже был опыт, - отозвался кто-то из собеседников и в общем одобрительном гуле утонуло возражение Граббе. Даже Саша его не расслышал. Зато он вновь столкнулся с адъютантом генерала Витгенштейна. Соловьев потащил его, словно старого друга к центру, ближе к огню, свечам и беседе.
- Павел Иванович, то север, а что же юг?  Чем дальше столицы, тем больше брожений, говорят. Что в штабах говорят? Для чего поход этот? Неужто затевает что император?
Чернышев внимательно посмотрел на Пестеля, знал его имя и добрую службу, но лишь по сторонним рассказам. Теперь же самому предстояло убедиться в правдивости оных.

Говорят, что за офицерами гвардии теперь следит полиция, созданная по наитию Васильчакова. Чтобы хоть как то реабилитироваться перед  императором, не иначе. Но то лишь кумушкины домыслы, Саша, как бы близко не находился рядом с Его Величеством, воочию работу той самой полиции не видел. На той она и тайная, впрочем. Хотя, у России -матушки есть беда похлеще дураков и дорог: показательные порки нынче являлись разменной монетой на пути к достижению личной выгоды. А сбитая спесь у офицеров гвардии нашла выход в таких вот местечковых разговорах у каминов. Обида, горечь, пострадавшие личные амбиции. Чернышев нахмурился, потер переносицу, принимая от кого-то длинную трубку с терпким табаком. Даже его опыта и дальновидности может не хватить, если Его Величество решит перекроить разом армию. А нет способа проще добиться абсолютной власти, чем поделить тех, кто когда-то был сплочен. Силой или хитростью. Вытянув длинные ноги поближе к огню, Чернышев прислушался к монологу Пестеля. Ничего предосудительного, после поездки в Бессарабию, Павел Иванович обязан был привезти от туда не только местные сувениры и безделушки, но и мысли вполне сформировавшиеся, созревшие. Что там у греков было со свободами? Саша выдохнул горьковатый дымок в потолок, табак расслаблял и размазывал нити логики, теперь все становилось не важным. Не нужным. По ногам стало пробираться покалывающее тепло, до икр и к низу живота, возбуждая не то дремоту, не то позабытый интерес к спорам. Но его опередил Самойлов, тряхнув светлыми кудрями и сверкнув глазами так, что впору разводить еще один очаг:
- Испугался?  Разве что наших белых панталон и завитых кудрей с напомаженными усами, Павел Иванович, - Чернышев спрятал усмешку, когда снова затягивался. Острое слово Николая породило среди собравшихся понимающий гул одобрения, с самоиронией у офицеров было все в порядке. Но Пестель армейский человек, кажется тут то и была проведена невидимая, но ощутимая граница между нашими и нашими, свои не доверяли своим и кичились ни то званиями, ни то наградами и лентами к знаменам.
- Мы? Позвольте спросить, кто это - мы? - поерзав в кресле, Чернышев словно проснулся от неудобной позы, даже выпрямился, с любопытством разглядывая адъютанта Витгенштейна.
- И им, как вы выразились, нет необходимости знать поименно всех нас, куда проще прибить все стадо, если пара голов заразилось. Так, кажется, поступают добрые хозяева? Вы о справедливости говорите, Павел Иванович, но о ней ли вы вспоминаете, когда прогоняете солдата, дерзнувшего вам, через строй?  - Граббе одобрительно крякнул и подлил в бокал себе и окружающим вина. Кто-то неодобрительно стал обсуждать, что да, семеновская история окончилась скверно, кто-то выражал надежды, что пройдет год и все окончится помилованием.
- А если так судить, то нам, прошедшим войну и вовсе ничего не остается, как понуро стоять в стойле и ждать своего часа? Саша, ты что же предлагаешь, смиренно пойти на заклание? - внезапно возразил Павел и залпом осушил свой бокал. Вино, кажется, ударило офицеру в голову, развязав ему язык. Чернышев снисходительно улыбнулся:
- Ожидание - это тоже искусство, но тут надо вовремя умерить свой пыл и красноречие, дабы не было худо не только тебе, но и ой, как многим, кто рядом. И за кого, высочайшей волей, ты в ответе, как офицер, - Саша внимательно посмотрел на Пестеля, отпил из бокала вина и просмаковав его, добавил:
- Но назовите мне хотя бы одного, кто говоря вслух о высоких целях, не мыслит в тайне о своей личной выгоде, господа. Прикрываясь словами о благе для Родины, честью офицера, собственном долге перед империей, мы делаем высокие ставки. Быть готовым проиграть и отплатить сполна в любую минуту. Его императорское Величество поступил сообразно мыслям своим и прошлому опыту, - задумчиво произнес Саша, покачивая полупустой бокал в пальцах и разглядывая сквозь рубиновую жидкость собравшихся. В палатке повисла тишина. Говорить вслух об убийстве Павла I решались не многие, оставляя все на веру и совесть императорской хроники. Но каждый знал, а может быть лично был знаком с теми, кто приложил руку к перевороту.

Тон Пестеля настойчивый и голос холодный, резкий, выработанный годами в армии на ведущих позициях, таким животы неугодных вспарывать в самую пору. Саша поерзал, спина от длительного сидения затекала, ноги опухшие от сидения в седле, но стиснутые в сапоги начинали ощутимо требовать таз с теплой водой и свободы. Трубка только перешла к Чернышеву, он затянулся, вслушиваясь в горячую речь Пестеля и на последнем слове замер. Тишина внезапно образовалась вокруг такая, что слышно было, как полощутся знамена в черном мареве наступившей ночи, лают псы, да кони, разбуженные близким воем волков, взволнованно ржут. Черт бы побрал эти игрища. Самойлов распахнул рот так некрасиво, так нелепо, что походил на деревянного болванчика, перекидывающего взгляд с Чернышева на Пестеля. Кто-то кашлянул в нарастающее напряжение, брякнули шпоры, Чернышев выдохнул едкий белесый дым под своды палатки и произнес отчетливо, слышно было всем, кто собрался:
- Глупость, Павел Иванович, приходить в общество офицеров, прошедших войну, обвиняя их в тяге к наживе. Глупость, не иначе же, забывать, кто дает вам право называть себя офицером, дворянином! Глупость - думать, что за свои слова вы не ответите. Дуэль! Самойлов, тебе уже и терять нечего! - бледное лицо Самойлова порозовело, обрело решительные угловатые черты, брови сдвинулись, голова согласно кивнула. Чернышев нашел секунданта быстрее, чем тот самый секундант, да и все остальные сообразили, что случилось и что будет после. Граббе, отдышавшись, прокашлявшись, мягко сказал:
- Господа...вы серьезно?
Кто то присвистнул, вовсе не по - офицерски, словно на охоте.
- Ату, ату его...господа, это славная шутка, - собрание вновь ожило, загудело, хлопнула пробка от шампанского.
- Я не шучу, господа! - он не шутил. К горлу подкатил приятный щекочущий комок оголенных нервов, заставляя согласные звуки взлететь вверх. Саша редко дрался на дуэлях, ему хватило смертей. Но одной меньше, одной больше. Он смотрел на Пестеля с вызовом, глухой не слышал о запрете на дуэли, слепой не читал указа императора. Риск? Да, еще какой. Страх? Его никогда не бывает мало. Самойлов встал между Пестелем и Чернышевым, словно те сейчас же начнут драться.
- Выбирайте оружие, Павел Иванович,- стараясь сохранить в голосе ноты спокойствия, Чернышев выглянул из за спины Самойлова, словно играл с ребенком в прятки. Оживленное новостью собрание не спешило расходится, желая услышать, чем окончится дело. И не только услышать. Обступив и не дав сбежать (хоть никто и не собирался) двоим, толпа офицеров поделилась на три неравных части. БОльшая стояла за спиной Чернышева, вторая же оставалась нейтральна и с любопытством рассматривала остальных тех, кто встал за Пестелем.