- Виктория, господа!  La victoire! - охрипший от духоты, вина и хмеля голос тонет в гуле точно таких же, пьяных то ли свершениями, то крепким анжуйским. Женский груб от табака, от опыта, от жестокости судьбы, но им не пристало выбирать. Они - прошедшие половину Европы пешком, утопающие по колено в талой грязи, высохшие под солнцем и впитавшие в себя все все дожди неприветливого севера Франции, стали неприхотливы, истосковались по женской ласке и отдыхе. Пусть даже среди местных шлюх, слетевшихся на пир русских, словно на помазанное медом. Плевать. В этом слиянии за одним большим столом, где остались за порогом звания, чины, расшаркивания, царила взаимная дружба и симпатия двух народов. Не к этому ли вел их Александр? Их собралось много, набилось в ближайший к лагерю кабак, словно мышей в амбар, стало жарко, тесно, мундиры полетели прочь, распахивая широкую русскую душу и давая ей простор. Саша, проживший тут, во Париже и его пригородах, пожалуй, бОльшую часть своей осознанной жизни, служивший Родине вдали от престола, теперь спотыкался о русскую речь, но ни на минуту не сомневался: La victoire - вот ради чего стоит жить, испытывая судьбу. Лейпциг, Кассель, Берлин гудели в сердце набатами победы, жгли грудь медалями и орденами "За..", но эта - особенная.
Кружки разных мастей и размеров встретились во все еще единогласном окружении, бряк, динь, стук, жадные глотки жажды. Не хмеля, но жизни, теперь то уж точно другой. Половину офицеров Чернышев не знал, судя по мундирам, собрались все, от кавалеристов и гусар ( куда без них) до пехоты. Семеновцы, преображенцы. За годы войны и походов униформа оставалась единственным отличительным знаком, она же вместе со знаменами твоего полка и хоругвями хранила. Наверное. Сашка верил, не задумываясь, хотя вот вот получит ученую степень доктора. Да что они, эти доктора понимают в хмеле победы и женской ласке. Его тот час кто-то подхватывает, обвивает тонкими белесыми руками, от груди пахнет приторно потом, мясной рулькой, дешевыми духами, обещанным и выкупленным сексом.
- За настоящих мужчин!! - рыжеволосая громко вскрикнула, то ли тост, то ли признание, ойкнула, рука молодого капитана полезла ей под юбки и там замерла, пока бестия хохотала и целовала кого Бог послал.
- Именно так! Тех, кто воевал и не поко..пока..лебим остался под градом картечи! - раненный в левую руку, которая покоилась на перевязи Григорий Воронов, знакомый Александру час как, раскраснелся, словно его мундир семеновца, ударил по столу кулаком, огромным, как то самое ядро под хохот кокоток и звон посуды. Хозяин счел это за просьбу принести еще вина и поспешил восполнить батарею покатых бутылок.
- Три ранения, Жоржетта!! Три...Богом клянусь, я ношу эти ордена не за кумовство! - вторил ему кто-то из толпы, утопая в ласках той самой Жоржетты, черной, кудрявой, пухлощекой. Воинственно брякнули офицерские шпаги, вынутые Бог весть зачем из ножен, шпоры кавалеристов, кто-то неудачно метнул нож в ближайший столб, там где уже торчали остальные.  Под потолок кабака поднялся гул восхищения, одобрения и дыма. Чернышева вырвали из увлекательной экспедиции под корсет своей пышногрудой бестии Катрин, всучили в нагретую чужим теплом прохладную кружку с вином и под громкие песни русской солдатни, вошедшей в обиход дворянства за остроумные непотребства, заставили осушить. В голове, приученной мыслить даже под натиском выпитого, загудело, приятно пошатнулось и Саша невольно поддался общему желанию прогорланить что-то легкомысленно-крамольное про выдуманные образы засидевшихся в стороне от народного горя баринов. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы не понять, что речь в незамысловатой по рифме и словам песенке шла о братьях царя. За такие вирши был приказ пороть провинившихся, прогнав дважды через строй, но война исправляла и выправляла русскую жизнь. В каждом полку, роте, бригаде, установились свои законы и правила, скрепляющие порукой командира и солдата, на гауптвахту гоняли, Сашка лично отправлял, но розгами нынче мужика не испугать, он француза видел на вытянутой руке и держал Бонопарта за то место, в которое так ловко вцепилась сейчас Катрин.
- Именно! Не то, чтобы я тосковал по остальным, мне и Константина довольно! Ура, Константину! - теперь уже отчетливо загремели палаши, выдернутые нещадно из ножен. Подхваченное "Ура" загремело троекратно, выучка прорывалась через хмельной туман, получилось ровно, стройно и окончилось все вспоротой бутылкой шампанского. Пена, осколки стекла, визг дам, бурные обсуждения. Никто не скрывал, что любил младшего брата Александра более самого императора, ровняясь на голос сердца, не разума. Александр был императором, преданность ему была безусловна, а вот настоящая любовь солдатни и младшего офицерства рождалась из слухов, пересказов о подвигах Константина, о справедливости.
- Господа! Господа! Восславим же того, кто вел нас к победе путями пусть и не зримыми, но иные тропы видны лишь Господу. За Александра, господа! Longue vie à l'empereur !, - перекричать, привлечь внимание и заставить выслушать уже не получалось, талант Чернышева обаять и заставить слышать растворялся в какофонии звуков и надвигающей сели свободомыслия, рожденного отсутствием мундиров. Белые рубахи без эполет, без орденов, обезличивали, выравнивали, развязывали язык. Половина на утро забудется, втиснутые в мундиры офицеры вернуться в свои роты, вернуться в свою жизнь. Бряк, дрыньк, дзынь.
- Эй, вы там! Идите к нам, любезный, ваше кислое лицо портит мне аппетит! Выпейте за славу русского оружия! - Жоржетта, посланная в качестве парламентера, поставила перед молодым офицером кружку с вином, огладив при этом бесхитростно плечи, обтянутые в мундир. Шепнула что-то, прильнув белесым от пудры лицом к щеке юнца, запустив заодно руку под стол. Все заржали, именно как те самые кони, скопившиеся на заднем дворе кабака. Жоржетта благодушно заулыбалась, найдя искомое и убедившись, что верна на своем нелегком пути.
-Les armes russes sont prêtes pour la bataille, mon commandant- промурлыкала рыжая, под завистливый шепоток подружек и одобрительный гогот офицеров.
Знать в лицо всех братьев Александра - роскошь, не позволительная роскошь, а литографии и портреты царевичей безбожно врали. Но даже в этом вранье угадывалось какое то сходство с Николаем. Или Михаилом. Чернышев бы вычислил возраст братьев, но куда как полезнее сейчас было попытаться уединиться с Катрин.
-Fais attention, ma belle. Il peut soudainement tirer! - откинувшись на спинку стула, Саша сказал это скорее потолку, закопченному сажей и салом, чем отважной Жоржетте. Гогот тал оглушительным, шутка рожденная боевым опытом, с которым сталкивался каждый. Отсыревший порох, халатность солдат, безграмотность, суеверная темнота были той ощутимой помехой в боях, от которой иной раз зависел исход сражения.
- ou abandonner!! - адъютант Чернышева, чей возраст едва ли равнялся возрасту офицера в углу, отличался острословием и мог бы пойти дальше, но умных любят не многие. А потому подполковник Котрелёв свои амбиции к семнадцати годам держал в узде, что нельзя сказать о языке. Но шутка удалась на славу, все более смеялись над бестолковостью судьбы военного промысла, чем над одиноким офицером.