Жизнь в Каменке никогда ещё не была такой бурной, как в эту осень. Maman то и дело меняла наряды, гости, преимущественно мужчины, едва ли не с той же стремительностью, сменяли друг друга, некоторые оставались, обживали гостевые комнаты, слуг, обеды и ужины, даже детей. Четырехлетний Вольдемар с няней так вообще всюду следовал за рара, беспрепятственно приобщался к его вульгарным по мнению бабушки увеселениям, "отбивался от рук". Екатерина Николаевна вскоре и сама исчезла из поля зрения гостей и своей нерадивой невестки, обнеся свое независимое существование целым кавалергардом святош и приживалок, составляющим яркий контраст с la moitiе` jeunesse усадьбы. Она в пику сыну обрекла себя на временное заточение в гостевом флигеле, не ожидая того, что оно вполне  устроит Аглаю Антоновну и продлится с середины сентября до самого девятого октября, когда надо было уже вовсю готовиться к высоко чтимой в их семье памятной дате, дне кончины Льва Денисовича. И по мере того, как росло напряжение между ней и Александром Львовичем, потакающим всем капризам его возлюбленной жены, разгул забав в господском доме Давыдовых-Раевских приобретал всё более разнузданный характер. Певчие и музыканты разучивали свежие вирши многочисленных сочинителей, чуть ли не каждый вечер радуя гостей премьерами, те, в свою очередь, устраивали потешные охоты, верховые и пешие прогулки, собрания и споры, иногда открытые, иногда (все больше во флигеле дяди Василия Львовича) тайные. С 11 октября, после поминок, произошло знаменательное примирение, и бабушка со всеми призренными ею домочадцами вернулась на свою половину дома, слегка потеснив гостей  старшего из сыновей второго покойного ее супруга.
Тогда же, когда все барышни Бороздины и Раевские с родителями разъехались по своим поместьям, к обществу Вольдемара было принято присовокупить и общество сестры его, Адели, которая была ещё сущим ребенком, но хотя бы формально заменяла в этот раз уехавшую в Петербург сестру свою Катерину.
Старшие приняли "крошку Адель", как ровню, вели при ней серьезные беседы, старательно вовлекая в оные и ее, словом, не давали юной барышне заскучать. Пушкин, полюбившийся всем молодой литератор, оказывал ей шуточные знаки внимания, невыразимо смущавшие девятилетнюю девочку, привыкшую к обществу своей семьи и кукол. Он назвался ее кавалером и ревностно следил за количеством танцев, которые позволяли себе с ней на вечерах другие гости. Сама она, как и все вокруг, понимала, что его пылкие речи и жаркие взгляды невсерьез, но краснела и терялась изрядно, не разбирая вовсе, как реагировать на забавящие всех и вся реплики, прямо или косвенно касающиеся младшей Давыдовой. Ее трогательная нерешительность, преображавшая всё лицо Адель совершенно, нравилась даже бабушке, гордившейся в такие моменты контрастирующей с "некоторыми присутствующими здесь дамами" чистотой и непорочностью ее милого домашнего ангела. Так продолжалось до самых именин Адель-Елизаветы, состоявшихся в самый день ее рождения, 20 ноября, когда большая часть родственников уже начала съезжаться снова к следующим почти сразу именинам хозяйки дома. Тогда только и поэт ослабил хватку своей мнимой заинтересованности Адель, и ее maman, предчувствуя обилие женской конкуренции в самые ближайшие дни, начала смотреть на него не так сурово, как большую часть осени. Пушкин заметно воодушевился этим обстоятельством и будто бы перестал обращать внимание на ставшую вдруг совсем одинокой вчерашнюю именинницу. А она, тяготившаяся поначалу его ухаживаниями, в одночасье лишившись их, ушла в себя и, казалось, вовсе потеряла всякую связь с реальностью, решив для себя, что уже влюблена в молодого "черта", как звала его во всеуслышание бабушка Екатерина Николаевна.
Всё изменилось за день до именин бабушки, когда дом уже снова наводнили родственники и друзья со всех концов губернии. Адель в поисках уединения забрела, вернувшись вместе со всеми после утренней воскресной службы, в будуар матери и, никем в суете не замеченная, без стука открыла дверь.
То, что она там увидела, навсегда изменило ее жизнь.

Отредактировано Адель Давыдова (2023-03-10 23:11:29)

Теперь-то она припоминает, как ее удивили и смутили повторяющиеся и будто бы ускоряющиеся звуки в почему-то совершенно пустом темном коридоре внутренних комнат семьи, не доступных гостям. Теперь-то она понимает, что узнанный ею за пару мгновений до этой роковой ошибки матушкин голос не взывал о помощи, как ей примерещилось. Теперь-то ей останется только погибнуть.
Первое время казалось, что так и случилось. Едва узнав с этого немыслимого ракурса  свою мать, Адель просто зажмурилась, так крепко и болезненно, что забыла дышать. Сознание панически вспыхнуло надеждой на неправдоподобность происходящего, дорисовало картины адского пекла, где всё самое страшное, чудовищное и жестокое в порядке вещей – и заставило бы Адель поверить, что это ночной кошмар, если бы не одно внешнее обстоятельство: звуки не только не прекратились, а даже усилились и переросли в какой-то сдавленный тявкающий вой, всё больше сообразовывающий ситуацию с неоднократно виденной ею случайно собачьей свадьбой. И если совокупление собак, от хоть бы и мимолетного распознавания которого не застрахован, наверное, никто, у Адель вызывало лишь отвращение и жалость, то человеческие фигуры в подобном состоянии до этого момента она никак не могла себе вообразить, а оттого поражена оказалась необычайно. Сведения, полученные ею прежде от няни, сестры и бабушки о процессе зарождения в лоне матери жизни никак не сочетались в ее неподготовленном сознании с увиденной картинкой. Оставшись незамеченной, Адель очень быстро поняла, что ее внутренний отказ от наблюдения никак не спасает ее от этого наблюдения и, невольно распахнув глаза в самый громкий миг события, узнала, наконец, и «своего молодого поклонника» Пушкина, что шокировало ее окончательно. Способность двигаться вернул ей слабый шум со стороны людской. Девочка, наконец, выдохнула, как ей показалось, чуть ли не криком, и тут же осознала, что превратиться в эту секунду в пыль было бы для нее лучшим решением. Впрочем, не став дожидаться чудес в этот далекий от святости день, Адель в следующее же мгновение нашла в себе силы исчезнуть самостоятельно.
Никогда в жизни она еще не бежала так долго, так быстро, так отчаянно. Она не слышала окриков вслед, не думала о погоне, не чувствовала усталости. Очнулась только у самой реки, в совершенно не узнанном месте. Тясьмин холодно и серо катил свои воды между густых деревьев. Первый снег уже припорошил их голые мокрые ветви и грустно мироточил по темным шершавым стволам, время от времени срываясь порывами ветра и тут же оттаивая пополняющейся чернотой луж.
Только сейчас внешний холод протянул свои цепкие стрелы к ее раскаленной стыдом душе, дыхание участилось и прорвалось тоскливым стоном иволги. Чтобы не упасть, Адель протянула руку к ближайшей к ней осине, еще дрожащей кое-где побагровевшими сердечками и, обняв ее, тихо запищала, сильно и некрасиво искривив лицо. Вслед за звуком собственного искаженного голоса слух вернул ей и шум ветра, реки и деревьев, и шаги спешно приближающейся к ней дворни. Пора было приходить в себя и что-то придумывать, но этого она не умела, потому лишь разрыдалась громче, когда заботливые руки уже не ее нянюшки первыми окутали девочку душевным теплом и запахом кухни.
- Что случилось, что? Ярочка моя? Ну что с тобой?.. Кто напугал тебя так?
Адель отчаянно мотала головой, не желая отвечать, и жмурилась, закрывая уши.
- Али черт какой привиделся во тьме?
- Да! Да, черт! – живо отозвалась она, с благодарностью принимая подсказку и поднимая голову. – Ужасный…
И слезы покатились по ее лицу, на котором будто застыло выражение крайнего отвращения и испуга.
Ее привели домой, уложили в постель и велели спать до обеда. Страшнее всего Адель было увидеться с матерью. Но эту неизбежность она преодолела мужественно. Стиснув зубы и мотая головой в ответ на каждый вопрос. Вероятнее всего, догадывающаяся о причине столь острого психического недомогания мать, выяснив для себя очевидную неохоту дочери вспоминать и, тем паче, обсуждать ее с кем бы то ни было, не мучила Адель своим присутствием долее необходимого для этого времени.
Адель было позволено в этот день не спускаться ни к обеду, ни к ужину. Она не рассказала ни о чем даже бабушке, поднявшейся к ней перед вечерней молитвой. Мудрая женщина не задавала вопросов. Она говорила всё больше о Боге и Его защите, о Его Любви и заботе. Слезы Адель высохли быстро. Она не простила ни мать, ни их гостя, хотя молилась об этом всю ночь, но она вышла с утра к кузинам и оделась к службе: именины любимой бабушки она никак не могла позволить себе пропустить.